В процессе написания...

...решил выложить.
Это так, левой пяткой. На конкурс "Путешествие по России осенью 1917 года". Решил выложить уже написанное.
=======
Это была странная осень, на фронте было довольно спокойно – и совершенно иная страна была за нашими спинами. Газеты приходили, завернутыми в слухи – и слухи эти были смутными, непонятными, но не предвещающими ничего хорошего. На политику все плюнули уже давно – сам чорт ногу сломает во всех этих эс-эрах, кадэтах и прочих анархистах с марксистами. Мне, чуть более года назад выпустившемуся из Александровского военного училища в полк – было совершенно не до того. Да, прошлым летом голова была забита дурацкими месчтаниями о подвигах, моем портрете в «Ниве» - но, упаси Бог, не в черной рамочке!.. А потом были реалии, проливные промозглые дожди Западного фронта, частые перестрелки, редкие вылазки, дурацкое ранение в плечо и Георгиевское оружие, врученное в одно утро под серым шинельного цвета небом, походя, уставшим Великим Князем. И портрет в «Ниве». Маленький, еле заметный среди других – на страничке «Герои войны».

- Александр, спать изволите?
Кажется, я действительно уснул над своим дневником. Милейший полковник Дуборинский вежливо тряс меня за плечо. Он был дежурным офицером по полку уже третьи сутки кряду и совершенно потерял привычный вид фронтового щеголя.
- Поручик Высокогорский, «папа» срочно требует Вас в штаб полка.
Поручик Александр Высокогорский – это, если Вы еще не поняли – я. С началом Великой войны мой отец, Царствие ему небесное, генерал-лейтенант Людвиг фон Хальтенберг, в патриотическом порыве подал прошение на имя Государя – и семейство наше в одночасье стало Высокогорскими. Ну а «Папой» мы в общении между собой за глаза именовали грозного Николая Михайловича Вецкого, всю жизнь прослужившего в N-цах и поднявшегося от простого субалтерна до командира полка. После Рождества прошел шепоток, что вот-вот «папа» станет «беспросветным» - но то ли его неуживчивый и прямой характер был тому причиной, то ли февральские беспорядки и последующая неразбериха – но он так и остался на полку.

- Садитесь, поручик.
В штабном блиндаже было натоплено так, что было тяжело дышать – воздух был горячий и влажный, с привкусом болота и гниющего дерева. Вецкой сидел на сундучке, спиною к двери и подкидывал дрова в буржуйку. Я снял фуражку и рукавом шинели вытер мгновенно выступивший пот.
- Да снимите Вы шинель, Саша. Так и заболеть недолго. Мне-то греться нужно – ревматизм, знаете ли. – «Папа» приподнялся и поплотнее запахнул офицерское пальто. Помолчали.
- Саша… - Вецкой обернулся и стало понятно, что он тяжело болен – лицо осунувшееся, землистое, с совершенно приклеенными усами и неестествено яркими, живыми глазами. – Саша, война закончена…
- Николай Михайлович, что вы говорите такое! Война идет, вон, в Румынии бои идут вовсю… Вам с ревматизмом надо в госпиталь… - неловко закончил я.
Вецкой вздохнул, отвернулся, ссутулился и стал похож на серый суконный валун у буржуйки. Еле видно было, что этот валун дышит.

- Саша, это не горячечный бред. То, что сейчас происходит в России… Ничем хорошим не кончится. У нас, слава Богу – полковник перекрестился на висящий в углу образ – с полковым комитетом проблем нет, чужих людей не пускают. Украинцы у нас крепкие – только позавидовать можно. А вот в соседних полках – знаешь, что творится? В спину стреляют. По ночам режут. Не думаю, что наша идиллия продлится еще хотя бы месяц… - Вецкой подбросил дрова в печку, от нее пахнуло новым жаром, смоляное полено щелкнуло и уголек приземлился на полу моей шинели.

Comments | Comment on this

Продолжение...

- Саша, это не горячечный бред. То, что сейчас происходит в России… Ничем хорошим не кончится. У нас, слава Богу – полковник перекрестился на висящий в углу образ – с полковым комитетом проблем нет, чужих людей не пускают. Украинцы у нас крепкие – только позавидовать можно. А вот в соседних полках – знаешь, что творится? В спину стреляют. По ночам режут. Не думаю, что наша идиллия продлится еще хотя бы месяц… - Вецкой подбросил дрова в печку, от нее пахнуло новым жаром, смоляное полено щелкнуло и уголек приземлился на полу моей шинели.
- Вы же недавно из училища, Саша… Покуда цело знамя – полк не погиб. Мы… Ты должен спасти полк. – От этих слов в груди у меня защемило и стало трудно дышать. Опять перед глазами замельтешили дурацкие мальчишеско-героические образы в обрамлении гирлянд из пряничных Георгиевских крестов. Опять дурацкие лубочные картинки собственной героической смерти – почему-то то на штыках японцев, то под ятаганами турок…
- Вот… - Полковник тяжело поднялся с сундука, поднял крышку и вытащил оттуда большой конверт. «Папа» стоял спиной к печке, и казалось, что по нему бегают игривые огоньки. Лица Вецкого не было видно совершенно – и я ощутил себя доном Гуаном, протягивающим руку Командору. Конверт, легший в мою руку, был большой, официальный, из плотной коричневой бумаги – тяжелый, мягкий, и перевязнный шпагатом. Я не стал спрашивать полковника – ЧТО в конверте. Я это ЗНАЛ. Я лишь вопросительно посмотрел на «папу».
Вецкой вытянулся и официальным, столь привычным по смотрам голосом, павлонски картавя, сказал: - По’гучик Высокого’ский! - Я вскочил неловко, запутавшись в своей шинели и чуть не упав. – По’гучаю Вам доставить пакет в безопасное место. Учитывая текущий момент, полагаю ве’гным п’гедоставить оп’геделение безопасности места Вам. В случае возникновения опасности Вы должны любою ценой уничтожить пакет. Да поможет тебе Бог, Саша… - закончил он, обессиленно опускаясь на свое прежнее место у буржуйки.
- Николай Михайлович, а… потом? Что мне потом делать? – я поймал себя на том, что в столь героический момент чуть не плачу и в голосе прорываются какие-то высокие, тонкие нотки.
– Ждать.

…чем дальше я уезжал от фронта, тем больше я понимал, насколько мы оказались оторваны от той реальности, в которой жила Россия. «Демобилизовавшиеся», а скорее всего – дезертировавшие ополченцы и «бороды» четвертой очереди, непонятные «матросы» с бегающими блестящими глазами, прапорщики из студентов и прочая тыловая шушера вылезла на улицы городов, шумела, раскачивалась, росла, жадно говорила и жадно сама же себя слушала, распухая и наливаясь. Мне, подхватившему в поезде лихорадку, в горячечном бреду вся эта мерзость чудилась каким-то темным свинцово-сиреневым нарывом, колышушимся и растекающимся по улицам, назревающим и готовым прорваться кровавым гноем. Мне довольно быстро удалось добраться до Смоленска, но потом болезнь усилилась и меня в полуобморочном состоянии ссадили в Вязьме. Начальник станции выделил мне повозку, на которой я и добрался до местной больницы, где молодой врач, нервный морфинист, быстро поставил меня на ноги.
- У вас, батенька, кризис – сказал он, заставил выпить какие-то мерзкие на вкус порошки у уложил спать. – Ежели к завтрашнему утру не помрете – будете жить. Вы везунчик, знаете ли. Тут народ от испанки помирает, а у вас же обычный тиф. Вши-с.
Он оказался прав – на следующий день я чувствовал себя, хоть и совершенно измотанным, но уже не больным, а еще через пару – способным поблагодарить своего спасителя и добраться до вокзала.

Таким образом, через полторы недели, осунувшийся, но здоровый и обритый налысо, я наконец стоял на перроне Брестского вокзала. В Москве, моей родной, любимой Москве, стояла чудная, теплая, золотая осень. Казалось, что не было никакой войны, не было революции. Казалось, что все по-прежнему. Но тяжелый конверт, зашитый за подкладку шинели, жег мне спину сургучными печатями. Дома, от остававшегося старого вестового моего отца, я узнал, что мама, поддавшись на уговоры родни, все-таки уехала в Швецию – и вздохнул спокойно. Живые о себе позаботились – а мертвецы меня в этот момент уже не волновали. Впрочем, я успел заехать на Ваганьково и попрощаться с отцом. Что-то подсказывало мне, что Москву я больше не увижу. Во всяком случае, «безопасным местом» ее назвать было уже нельзя.

…поезда ходили уже совсем худо, когда я добрался до Саратова. Новости, догонявшие наш еле двигавшийся эшелон были одна другой хуже. В столицах явно затевалось что-то очень неприятное – и тот нарыв, который я видел в бреду – уже стал реальностью. Губернский Саратов оказался безумно похожим на наше фронтовое житье – только с противоположным знаком. Люди были совершенно оторваны от той политики, которой занимались в Петрограде и Москве, по-прежнему работал университет, выходили газеты и булошники по-прежнему по утрам торговали хлебом – похуже, чем раньше, но таким же горячим и свежим.
======

Окончание следует.
Да, для эстетов - в данном кусочке есть easter egg ;)

Comments | Comment on this